25 лет назад, 7 октября 1999 года, мир потерял Генриха Сапгира — поэта, члена «лианозовской группы», ключевой фигуру московского андерграунда, который активно формировал миф о себе и своем окружении. Мы собрали его размышления о независимости и зависимости искусства.

В жизни каждого творческого человека наступает момент, когда нужно принять решение и совершить поступок — будь то стихотворение, роман или картина. Выбор всегда есть, но если решился, то выбора по сути нет. Что-то подталкивает, не дает остановиться на полпути. Видимо, в окружающей обстановке и в самом тебе накопилось столько содержания, что необходимо выразить это в присущей ему форме. Все равно как родить.

Вдохновенно сочиняя стихи, я не раз впадал в экстатическое состояние. Кажется, другие испытывали похожее чувство. Это, если говорить откровенно, все равно как познать истину и Бога. Такой заряд и такая разрядка.

Как точно в английском языке, «вещь, дело, существо» — одно слово «thing». А «think» — «мыслить» — немногим от него отличается. Вещь, еще вернее, живое существо — воплощенная идея.

Русское искусство конца 50-х – начала 60-х объединяет несомненная экспрессия. Слишком долго и крепко была сжата пружина. И теперь она со звоном распрямилась.

«Русская идея», давно устаревшая и вредная идея, основывается на неверии в русский народ. <...> За русского человека можно не беспокоиться: и работник, и выдумщик, лишь бы власть была просвещенная и не отваживала от нормальной жизни.

Перед какой-то высшей объективностью, действительно, все люди или гениальны… или придурковаты.

Лемпорт и Силис как бы играючи лепили своих девушек. Сидур уже тогда включал элементы абстракции в свои фигурки. У Неизвестного корчились мускулистые обрубки и взлетали на воздух — взрыв! «Что ты дружишь с этими сумасшедшими?» — упрекнул меня молодой и процветающий скульптор из МОСХа.

Считал всегда, что правят худшие из нас.

Люблю человека с его драгоценной жизнью, но не людей с их глупостью и азартом.

Был у меня друг — ефрейтор, белокурый, кудрявый, настоящий артист. Из деревни. Вместе ходили в Клуб Строительства — в драмкружок. Так вот, вышел ему перевод в другую часть, выпили мы на прощанье, он и говорит: «Ты, Генрих, поосторожней будь. Я ведь к тебе приставлен был, чтобы доносить на тебя».

Борис Слуцкий имел комиссарский характер. И однажды, уставя в грудь мою палец, он произнес: «Вы, Генрих, формалист, поэтому должны отлично писать стихи для детей». И тут же отвел меня к своему другу Юрию Тимофееву — главному редактору издательства «Детский мир». С тех пор я и пишу для детей.

Мне явились полуслова-полупризраки в отдельных стихотворениях. Как я теперь понимаю, я их услышал в разговорах по телефону, вообще в беседах близких людей, когда многое не договаривают — и так понятно, в таких простонародных сокращениях, как «док», «шеф» и так далее.

Мир теперь представляется мне толстым слоеным пирогом, где каждый слой — новая реальность. И возможно, где-нибудь носят не одежды, а дожди, и вместо лица — носатая птица.

Формы безличной, абстрактной не бывает. Форма всегда конкретна — и по отношению к содержанию, и как выражение сгустка данной личности.

При этом она может быть загадочна и непрояснена для публики. Проясняется она, обычно, потом, когда к ней привыкают, начинают сочувствовать, сопереживать, и приходит понимание, что так выражать себя, как этот художник, естественно и красиво.

Оскар Рабин уже понял, что деформация реальности откроет ему истинную реальность. И стал писать иные холсты. <...> Густые коричневые мазки, черные контуры — и вот в зимних сумерках на нас мчится паровоз с хвостом товарняка. На крутом повороте. Мы все сразу приняли эту картину как символ нашего общего состояния.

Настоящий художник думает только о своем.

Сейчас любят упоминать, что все мы были разные. Конечно, разные, а как же иначе! Но было общее: время. Все открывалось в первый раз, внове.

Вообще-то стихи можно писать разными способами, лишь бы хорошо получалось, поэты знают, стихи сами по себе — условность.

По-моему, кругом столько зла, что иногда хотелось бы к человечеству отнестись все-таки как к неудачному опыту Бога.