У-т-о-п-и-я… Всего шесть букв о том, чего нет. А сколько модификаций и мистификаций Почему? Может быть, потому, что у каждого за плечами «родина раскрашенных горшков» и надкусанных и выброшенных за ненадобностью иллюзий? Или, возможно, человечеству скучно не мечтать о совершенстве или о том, чего нет, но очень хочется. Когда этого хочет один—это мечта, когда этим заражены многие—революция. А потом утопии сменяются антиутопиями до следующего образа «родины раскрашенных горшков». О «золотых книжечках» человечества и о последствиях ожиданий «молочных» и «винных» рек светлого будущего наш постоянный автор, чей изысканный слог и глубина мысли заставляют еще и еще раз вглядываться и вдумываться в написанное, Вадим Ветерков в своей колонке.
Золотая книжечка... (именно так начинается составленное из двенадцати слов, не считая предлогов, название книги, которое заканчивается словом «Утопия») Томаса Мора задала высокий стандарт жанра, но XVI век был плодородной для новых политических идей и форм почвой, куда до него платоновской Греции, откуда все утопии и берут начало. Интеллектуалов в Европе к тому моменту оказалось уже больше, чем нужно было находящимся у власти неинтелектуалам, и к большому неудовольствию последних литературно-политическая машина заработала, пытаясь поменять общество.
Конечно, тексты, похожие на утопические, писали и до Томаса Мора. Некоторые, как все то же «Государство» Платона, были даже политическими. Но чаще всего довольно безобидными. В том смысле, что писались они с политическими целями, но существующему порядку вещей шли скорее на пользу. Проповедь Спасения сначала вызывала определенные вопросы, которые предпочитали задавать людям, привязанным к раскаленной решетке. «Quae sunt Caesaris Caesari et quae sunt Dei Deo» и Царство вечное — это как вообще, если Цезарь сам богоподобен? Но потом легла в основу нового средневекового мироустройства. Или вот голодный средневековый крестьянин в XIII веке о существовании философов-интеллектуалов имевший смутное представление, но о стране Кокани или стране Шлараффии имевший представление довольно четкое. Целиком фаблио, описывающее экономико-политическое устройство данного региона, до нас не дошло, но известно, что в той стране вдоль дорог расставлены столы с белыми скатертями, ломящиеся от бесплатной еды. Там текут реки вина. Все дамы прекрасны, и каждый берет себе ту, которая соглашается с ним пойти, и дамы эти пользуются большим уважением. Деньги платят там за сон, а за работу высмеивают, а иногда даже и бьют. Как средневековый житель за восемь веков предсказал появление курортов Тарантезской долины — большая историческая загадка, вроде Антикитерского механизма, но во всех дошедших версиях текста о Кокани конец приблизительно один и тот же: «…если хорошо вам в ваших краях, не покидайте их, ибо останитесть в накладе, коли ищете себе перемен». Утихомиривающий такой конец. Дойдя до него, не хочется прийти в крепость к сеньору с вилами и потребовать перемен и колбасы. В случае со страной Кокань за визуальный ряд в европейской культуре отвечает Питер Брейгель, он же Мужицкий, с одноименной картиной — довольно исчерпывающая иллюстрация политической ориентации данного проекта.
Все или почти все классические утопические работы Античности, Средневековья, раннего Возрождения больше про то «где», чем про то «кто». И больше про то, как надо, чем про то, как сделать. Это превращало утопии прежних времен в популярные, но политически слабые тексты. Когда в своем «Государе» Никколо Макиавелли будет ехидно проходиться по проектам государств, которых никогда не существовало, он будет высмеивать именно эти черты утопии. Утопия — это всегда где-то, где нас нет, и где нас не будет никогда.
Культура модерна элиминирует этот меланхолический тезис. «-Измы», которыми сначала XIX, а потом и XX век деловито наполнят политику и литературу, не оставят места желаемому, сосредоточившись на требуемом. Время пространных и ни к чему не обязывающих рассуждений пройдет и никогда больше не вернется, новые утописты будут требовать действий. Модернистские идеологии, художественные или общественные — неважно, — имели, да и сейчас имеют довольное четкое представление о том, как все должно быть устроено, чтобы всем было хорошо. С календарным графиком и должностными инструкциями. Некоторых, кто считает, что им хорошо не будет, можно отправить в лагерь или изолировать в тюрьмах как экстремистов, неготовых принять условия свободного общества. Важно, что, когда они так или иначе повыведутся, хорошо будет точно всем. Люди сами построят свою утопию. Под мудрым руководством других, специально обученных людей, конечно же. В этот момент утопия превратится в фантастику. Как и все, что связано с модерном, — в научную. Место больше не играет роли, самое важное — человек. Истории о лучшем обществе обретут силу и, обретя ее, станут опасны. В том числе для тех, кому должны служить.
Например, научная фантастика стран социалистического блока, вознамерившихся строить, возможно самый масштабный «-изм» в истории — коммунизм, мощнейшее культурное явление. Романы Булычёва, Ефремова, а главное, братьев Стругацких по своему влиянию вряд ли уступают классическому русскому литературному канону и пропорционально имеют не меньшее значение для нашего региона, чем работы Саймака, Хайнлайна или Ле Гуин для Запада. В случае, например, с теми же Стругацкими общественное влияние особенно велико.
Те, кто знаком с их творчеством, знают, как называется утопия человечества — Полдень. В XXII веке человечество, построившее коммунизм, фантастически развитое технологически, начинает строить коммунизм на открытых ими мирах. Для этой цели создается нечто среднее между государственной и общественной службой — институт прогрессоров, людей, развивающих прогресс на отсталых мирах. По земному, конечно, образцу. Время от времени прогрессора в том или ином мире раскрывают, и тогда у раскрывшего его аборигена есть выбор: помочь земному прогрессору или помешать ему. У положительного персонажа, конечно, выбора нет. Он обязан встать на сторону Земли и начать строить светлое будущее. Как оно выглядит? Аборигену его показывают: телепортация, материальное изобилие, медицина, граничащая с магией. Время от времени завороженный абориген гибнет ради благой цели и строительства нового мира.
В конце 80‑х романтичные реформаторы, уставшие от лицемерия и стагнации, будут искать новые, положительные образы. И найдут их в работах творцов советской утопии. Найдут в действительности и прогрессоров, с которыми сами себя уже ассоциировать перестанут. Оставаясь в лучшем, литературном смысле «положительными персонажами», они обнаружат, что утопия, запланированная на бумаге, сильно отличается от того, что получается на практике. Последствия даже не социальные и экономические, а психологические, как мы знаем, будут крайне печальными. Общество, разочарованное в строительстве одной утопии, с крайне малой долей вероятности будет строить следующую. Конечно, самых оголтелых из утопистов это не остановит, и что-то, пусть и поменьше, они все равно попробуют построить. Из вежливости и в память о прошлом им даже не будут какое-то время мешать. Но ощущения все равно уже будут не те.
Сейчас влияние утопий идет на убыль. Современная архитектура Лас-Вегаса больше не учит жизни, новый яркий мир цифровой экономики оттеняют работы от Лоиса Лоури до вещающего из каждого цифрового текста неузнаваемого Оруэлла, где-то далеко бомбами и ракетами загоняют все глубже в пустыню тех, кто хотел зачем-то построить, не обращая внимание на мнение окружающих, царство бога на земле.
Мораль из судьбы утопий неизвлекаема. Но можно получить совет: относитесь спокойно к людям, вознамерившимся воплощать утопии на практике. И людей, об утопиях рассуждающих, но лучший мир сразу строить не торопящихся, — поощряйте. Во всяком случае, эти точно упомянут реки вина.
