«Никогда еще так остро не ставился вопрос о смене поколений, об отцах и детях, как в наше время… Это самая модная тема и не только в русской среде, но и повсюду на Западе». Н.А. Бердяев сказал эти слова около века тому назад. Каждое новое поколение меняет действительность, следуя за своими грезами и мечтами, и счастлив тот, кто понимает, насколько они захватывающе интересные, рассказывает современный публицист и литературный критик Вадим Ветерков.
Каждое застолье, проходящее в семейном кругу, встречающемся настолько редко, чтобы разговор между его участниками был оживленным, и настолько часто, чтобы число тем не было слишком уж разнообразным, хоть несколько раз, но касается обсуждения величия русского языка и безынициативности подрастающего поколения.
Эти две темы (их тандем нерасторжим) предполагают разделение участников застолья на тех, кто согласен с тем, что русский язык — величайший из языков и что никакой инициативы и целей в жизни у подрастающего поколения нет, и тех, кто не согласен. Первых, как правило, подавляющее большинство, а вторых — меньшинство. Собственно, скорее всего, такой человек будет всего один. И на семейных собраниях эта роль обычно отводится мне.
Тут нужно сразу оговориться, опасаясь судьбы профессора Гусейнова, что русский язык — великий и сложный язык (а не клоачный), но все-таки для разговора о некоторых вещах он приспособлен плохо. Например, на нем очень неудобно говорить о зыбких и полутоновых темах, скрытых под саваном намеков, темах, живущих в пространстве между бдением и забытьем. Например, о снах, бессознательном или о коррупции. Все не получается толком выразить словами эти неуловимые призраки. Нет, русский язык не для тех, кто спит. Это язык людей, существующих во враждебной среде (тому, кто пережил в Москве март 2020-го это объяснять не нужно, а иной и не поймет), тут все должно быть сказано быстро, четко, без лишних трат калорий. Видимо, в этом и есть секрет русского командного матерного языка, которым так восхищаются в Пентагоне.
С другой стороны, английский язык, о котором Джером К. Джером говорил, что в нем попросту нет грамматики, куда больше располагает к рассказам о вещах несущих и несущественных. Так,
по совету младшего родственника читая один из комиксов Marvel, я наткнулся на слово daydream. Прекрасное слово, означающее и мечту, и грезу. У этого солярного слова есть и ночной двойник night dream, означающий сон. И хотя оба слова движутся за солнцем и луной соответственно, как и у солнца и луны, у них есть общее — содержащееся в них зерно грезы.
То есть грезить можно и ночью, и днем. Главное, было бы, о чем грезить, ведь, в конце концов, следуя словам Оскара Уальда, важно спрашивать человека не о том, чем он занимается, а о том, о чем он размышляет. Мысли, а не поступки, следующие за мыслями, позволяют судить, кто перед нами. А какие мысли могут быть более значимыми, чем мечты? Ведь именно греза, мечта и прочая семерка кубков лежит перед всяким действием. Мечта дает цель, цель определяет поступок.
Возможно, мне нравится работать с людьми моложе на десять или пятнадцать лет (к счастью для моего самолюбия, пятнадцать лет — это максимальное расстояние в обратную сторону от меня и до поощряемого обществом возраста начала рабочей карьеры) в основном потому, что их ценностное пространство совершенно чуждо ценностям предыдущего поколения.
История — беспощадный, но нерешительный судья, никогда толком никого не рассуживает, часто оставляя место ревизионизму, откату к фундаментализму, сумасшедшим модернистам.
Если кто-то думает, что время не поворачивается вспять, тому стоит посмотреть на фотографии Тегерана семидесятых годов и сравнить с сегодняшними кадрами.
Но тем не менее нельзя не сказать, что последние двадцать лет были для России едва ли не беспрецедентным периодом покоя, давшим многим отдышаться. Время это не спешит заканчиваться, несмотря на уже довольно очевидные намеки, так что у суда истории еще будет повод покритиковать его, но какие-то итоги можно подвести уже сейчас. Возможно, главный из них — этот самый ценностный сдвиг поколений.
Социальные лифты, амбиции, иерархии — термины и атрибуты прошлого. Но, как гово-рил один мой знакомый промышленник, о каких бизнес-амбициях может идти речь, когда начинающий предприниматель понимает, что он никогда самостоятельно не заработает миллиард? Здание социального, в котором не работают лифты, помимо всего прочего еще и тихое. Ему чужды амбиции и сражения. Означает ли это, что те, кто помоложе, — беззащитны? Видимо, нет.
Если обществу ясно, что движение по иерархической лестнице с опорой на свои силы невозможно, тем, кому предполагается подниматься, становится на иерархии наплевать. Расстраивает это в основном тех, кто уже куда-то забрался. Многие из них начинают переживать и даже писать манифесты, как Константин Богомолов, или пытаться использовать заработанный авторитет и статусы как инструменты давления. На стороне таких людей жгучее желание править и быть признанными как правители, на стороне всех остальных — культура кэнселинга и дар игнора.
Кэнселинг — это ведь не только про отмену тебя как авторитета за про-ступок, совершенный годы назад (изнасилование там или нетолерантное высказывание — все, что можно было раньше, а теперь нельзя), это про-сто про отмену тебя как авторитета. Где отменяются иерархии людей, там отменяются и иерархии целых институтов. Почему культура глянца стоит выше уличной культуры? В мире, в котором капитализация издателя компьютерных игр выше, чем капитализация конгломерата производителей люксовых товаров, сообщество геймеров будет не менее весомым, чем сообщество, собирающееся на вечеринке с видом хоть на Кремль, хоть на Ривьеру. Люди, собравшиеся в полуразрушенном пространстве завода послушать музыку, окажутся более содержательными, чем люди, собравшиеся в баре на Патриарших. Список примеров можно множить.
Абсолютные вещи начинают казаться зыбкими, ненадежными: насилие как наиболее яркое производное власти, здоровье, смерть, достаток. Некогда четкий мир, о котором можно было говорить ясным русским языком, вдруг становится подобным грезе в своей непонятности. Во всяком случае грезе того поколения, за которым сейчас так пристально наблюдают все — от маркетологов до офицеров ФСБ. Сложно сказать, насколько это добрая или злая греза. В любом случае она захватывающе интересная.
